Что на самом деле больше всего пугает Путина

30/09/2013

Когда госсекретарь Джон Керри и российский министр иностранных дел Сергей Лавров объявили о своей договоренности избавить Сирию от химического оружия, Башар Асад точно знал, чем эта сделка является для него — спасательным кругом. И он знал, кого следует благодарить за это. «Это победа для Сирии, достигнутая благодаря нашим российским друзьям», — сказал один из его министров.

Но когда конфликт в Сирии разворачивался, а Москва упорно отрицала применение Асадом химического оружия с целью уничтожения своих подданных, перебрасывала в Средиземное море боевые корабли и заняла в итоге ту нишу, которая образовалась из-за нерешительности президента Обамы, Вашингтон все пытался расшифровать, чего же добиваются эти российские друзья. Может, они хотят сохранить постоянного покупателя российского оружия? Или стремятся защитить свою базу в Тартусе, являющуюся единственным военно-морским объектом России в Средиземноморье? А может, просто хотят досадить дяде Сэму?

Все эти объяснения весьма привлекательны и заманчивы, но они искажают правду о российской политике в отношении Сирии. Конечно, иметь базу в Тартусе это здорово. Но она очень маленькая. Большую часть времени у ее стенки без дела стоит всего один корабль, предназначенный для ремонта и обеспечения. Поставки оружия это тоже хорошо, но они составляют лишь малую долю от общего объема российских продаж. «Индия закупает оружия на порядок больше, чем Сирия», — говорит российский специалист по Ближнему Востоку Георгий Мирский. А если Россия потеряет Асада, отмечает он, «беспокоиться не надо, мы это переживем».

Для представлений Владимира Путина о Сирии важнее его консерватизм. Путин исключительный консерватор. Хорошо известна его нерасположенность к увольнению людей. Да и пишет он в старомодной манере, ручкой на бумаге. Часто говорят, что Путин это продукт холодной войны и Советского Союза, но все-таки в большей степени он продукт их кончины. Определяющий момент его политического взросления наступил в конце 80-х, когда советский порядок, каким бы он ни был несовершенным и прогнившим, уступил место хаосу, насилию и бедности, при которых гордая элита страны КГБ, где он служил, была унижена и вынуждена служить в качестве телохранителей у новой экономической верхушки. Не зря Путин так часто говорит о печальном революционном опыте России, относя к нему события 1991 года, и ратует за постепенные перемены, заявляя, что они гораздо лучше.

Страх также накладывает мощный отпечаток на внешнюю политику Путина. «В общем, его мировоззрение таково, что мир находится в настолько хаотичном и непостижимом состоянии, что все попытки повлиять на него прямыми действиями являются контрпродуктивными и могут принести лишь результат, прямо противоположный задуманному», — говорит главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» Федор Лукьянов, которого считают неплохим дешифровщиком кремлевского образа мыслей. Далее, затасканное представление о том, что Соединенные Штаты обязаны делать то или силой обеспечивать это, вызывает у Путина сильнейшее раздражение, говорит Лукьянов. Это необъяснимо. «Он не понимает, откуда взялось это представление, и кто возложил на американцев такое бремя», — объясняет Лукьянов. Иными словами, это не какая-то примитивная ненависть ко всему американскому из времен холодной войны. По мнению Лукьянова, Путин очень скептически относится к мысли о том, что Соединенные Штаты — да и вообще, кто бы то ни был — могут решить внутренние проблемы той или иной страны.

Ключевой элемент путинского консерватизма — это стремление пресекать американские внешние инициативы, дабы не возникало прецедентов, которые могут начать преследовать Россию. Путин был напуган демократической волной так называемых «цветных революций», прокатившихся по постсоветскому пространству. А то обстоятельство, что к этому были причастны американские деньги, еще больше подтвердило его подозрения по поводу внешнеполитических целей США. Ливия стала для русских еще одним потрясением. Они воздержались во время голосования в Совете Безопасности ООН, когда Соединенные Штаты Америки и их европейские союзники говорили, что хотят остановить массовую бойню в Бенгази. Говорят, что когда интервенция привела к свержению и убийству Муаммара Каддафи, Путин пришел в ужас. Им овладел маниакальный страх в связи со смертью Каддафи, и он был возмущен действиями Дмитрия Медведева, в то время номинально занимавшего пост президента и не наложившего вето на резолюцию о применении силы. (В Москве поговаривают о том, что этим решением Медведев предопределил свою судьбу и утратил шанс на второй президентский срок.) «Единственная цель в Сирии, — говорит Лукьянов, — состоит в том, чтобы не допустить интервенции. …Это создает прецедент. Если позволить американцам делать в Сирии все, что им заблагорассудится, то они смогут делать все что им угодно, скажем, в Белоруссии», исторически являющейся самым преданным соседом России.

Учитывая идеологическое воспитание Путина и его обиды, можно сказать, что он видит сегодняшний мир как зеркальное отражение того мира, в котором вырос: Америка и Россия, сцепившиеся в длительной и суровой схватке. «Путин ищет двухполярный мир, а если такой мир не существует, он его изобретет», — говорит политконсультант и отставной советник Путина Глеб Павловский, сыгравший центральную роль в его первой президентской кампании. Путин, по словам Павловского, до сих пор не смирился с новой геополитической реальностью, которая характеризуется возникновением множества региональных держав. Вместо того, чтобы осознать ее и действовать соответственно, он настаивает на известной ему реальности, в которой Россия выступает против Америки. Вместо того, чтобы разговаривать со странами на их условиях, «он всегда ищет их покровителя, чтобы вести разговор с ним», говорит Павловский.

Но мировоззрение холодной войны является проигрышным для России, потому что в этой войне она потерпела поражение. «Это не политика, — говорит Павловский. — Это травма. Америка — травма истории, а травма — это очень серьезная вещь». В результате, поясняет он, «наши взаимоотношения с Америкой занимают слишком большое ментальное пространство в Кремле». То же самое и в российской культуре, где налицо навязчивая идея по поводу Соединенных Штатов — в плане того, что Америка думает о России, и как предотвратить ее разлагающее влияние. (В Москве я как-то раз побывала на радиопередаче, шедшей в прайм-тайм. Она была целиком посвящена толкованию того, что иностранная пресса пишет о России. Ведущего очень удивило то, что в США такой передачи нет.)

Путин видит в себе необходимый противовес глобальной власти и влиянию Америки. Российскому президенту нравится, что именно к нему Америка приходит договариваться и заключать сделки, нравится, что без него нельзя ничего сделать и двигаться вперед. И это укрепляет его взгляды на мир. Но из-за такого стремления Путина к созданию противовеса США его внешняя политика, как это ни парадоксально, становится заложницей Америки.

Еще одна проблема такого мировоззрения заключается в том, что это даже и не мировоззрение. Именно к такому выводу приходишь, когда суммируешь последние действия Путина — этот странный и злобный шаблон. «Дело не в том, что Путин сидит там и думает обо всем мире, — разъясняет Павловский. — Действия России зачастую рефлекторны, непродуманны. В них отсутствует мысль о том, каковы наши цели, каково наше место в мире. Мы изо всех сил пытаемся сохранить статус-кво, даже не понимая, в чем оно состоит. А когда статус-кво меняется, мы злимся и ищем разрушивших его врагов». Еще одна проблема внешней политики такого рода состоит в отсутствии у нее устойчивости. «Статус-кво это такая вещь, которая постоянно распадается, — говорит Павловский. — Такова его определяющая характеристика».

Юлия Иоффе — старший редактор The New Republic.