- Как давно ты интересуешься индейцами?

- У меня все началось лет с двенадцати. Это произошло в 1973 году, когда активисты Движения Американских Индейцев заняли Вундед-Ни, а у нас в стране все это показывали по телевизору. Хотя и до этих событий уже были какие-то фильмы, в основном производства ГДР и других европейских компаний. Всем детям они нравились.

Все началось с того, что в журнале "Пионер" была красочная статья об индейцах, эпиграфом которой служило письмо какой-то девочки, которая просила рассказать об индейцах. Я подумал, что она такая же, как я, и захотел с ней познакомиться. Написал письмо в редакцию, мой адрес дали еще кому-то. Оказалось, что таких, заинтересованных индейцами людей много, человек пятнадцать. Началась переписка. Каждый день я приходил домой, открывал почтовый ящик, из которого выпадала куча писем. Эта переписка длилась долго, лет десять, наверное, хотя никто из нас ни разу не встречался лично. В письмах шел обмен материалами, фотографиями, рисунками, различной информацией.

Потом я первый раз встретился с людьми, которых интересовала индейская тема. Они тоже жили на Украине, недалеко от меня, и пригласили меня в гости. Эти люди мыслили так же, как я. Мы подружились. В процессе переписки выяснялось, что во многих городах страны были люди, кого интересовала эта тема, но все они, как правило, были одиноки там, где жили, не было никого, кто был бы с ними солидарен.

- Как относились к твоему увлечению родители?

- Нормально. Может быть, слегка посмеивались, но, в общем, нормально, не злобно. Хотя я и слышал разные истории, что у некоторых людей родители очень это не любили, говорили, что, дескать, бросай это дело, надо думать о том, чем ты занимаешься. С моими родителями у меня главная проблема была в том, что надо было стричь длинные волосы, а все остальное их не пугало. Общий настрой в то время у родителей был такой, что пусть дети занимаются чем угодно, лишь бы не пили, не курили и тому подобное.

К этому времени в Питере уже была группа людей, около десяти человек. Они тоже переписывались со многими людьми. Тогда среди ребят, которые были взрослее меня на несколько лет, родилась идея о том, что всем необходимо встретиться, поставить общий лагерь из типи. (Двое из них жили в Новосибирске, а один впоследствии был лидером алтайской общины). Впервые под Питером встретились человек десять-пятнадцать, в 1980 году. Эта встреча называлась Большим Советом. Лагерь был небольшим, из двух-трех типи. Он был поставлен на острове, люди добирались туда на лодках. Я об этом событии узнал только год спустя. В следующем году встречи не было - видимо, нужно было время, чтобы все обдумать и решить, что же делать дальше.

Кто-то вычитал из книг, что у нынешних индейцев праздники называются "пау-вау". Решено было называть так и наши встречи. Первый Пау-Вау прошел в 1982 году под Питером. Я тогда учился в институте, нужно было проходить практику. Я плюнул на практику, купил билет и приехал на Пау-Вау. Каждый год был каким-то этапом, менялось отношение ко всему. Когда Пау-Вау заканчивался, все жили в его ожидании до следующего года. Люди делали одежду, обменивались мнениями в письмах. Там я познакомился и близко подружился со многими людьми, в том числе и с теми, с кем я поехал впоследствии на Алтай.

В 1984 году наступил следующий этап. Многие люди считали, что пока они были дома, пока не было никаких Пау-Вау, они сидели в квартирах, читали книги и мечтали об индейцах, раз в году выезжали в отпуск на природу, но при этом оставались обычными городскими людьми, то есть ничего не менялось. Когда появились Пау-Вау, это было хорошо, многим нравилось, но и в этом что-то было не то, в этом была какая-то игра. Раз в году ты можешь поставить типи, пожить десять дней на природе, а потом опять возвращаешься в городскую квартиру - ничего не изменилось. Люди считали, что должен быть новый этап. Мы должны приехать туда, где все должно быть максимально приближено к природе.

- Среди вас были хиппи?

- В то время в стране еще не было развито движение хиппи. Мы знали про Европу, Америку, но с российскими хиппи столкнулись, только будучи на Алтае. В России это движение появилось позже и, в основном, в таких больших городах, как Москва, Питер. В провинции у людей с волосами всегда могли быть проблемы. Впоследствии эти люди приезжали к на Пау-Вау и на Алтай, они были такими же длинноволосыми внешне, но в целом, я думаю, они были не похожи на нас, они были другими. Наши люди носили длинные волосы потому, что так делают индейцы, а не потому, что так считают "дети цветов".

Алтайские горы всегда были известным местом, куда тянуло многих людей. Наряду с Тибетом и Тянь-Шанем, они составляли определенный комплекс, связанный с поисками страны Шамбалы, восточными религиями и буддизмом. Это все интересовало хиппи и дзен-буддистов. Когда мы жили на Алтае, эти люди узнавали, где мы находимся, и часто у нас появлялись, в основном летом, когда было тепло, а зимой они сидели дома. Там мы впервые познакомились с ними.

Алтай - местность обжитая, у нас всегда было электричество. Хотя, при желании, можно было найти и дикие места, например, где нет электричества, но мы не ставили перед собой такой задачи. Мы не хотели все бросить и взять в руки каменный топор.

- Какова была ваша философия, ваш подход?

- Люди ехали туда с разными мыслями. У нашего лидера были коммунистические идеи - Маркс, Ленин и все, что с ними связано. Потом это оказалось не совсем верным, произошли внутренние проблемы, люди разъехались. Через десять лет из всех людей там остался только он один, наш лидер. Он живет там до сих пор, с женой и двумя детьми.

- О каких коммунистических идеях он мечтал?

- Он все подводил к тому, что отношения между людьми должны быть коммунистическими, все должно быть общее. Может быть, все это было взято из литературы, но у него была такая ориентация. Нами не была взята какая-то конкретная индейская философия, которой мы следовали бы, а все это было попутно, потому что любовь к индейцам была внутри нас. Считалось, что первобытный образ жизни индейцев наиболее подходил к коммунистическим идеям. О "коммунистическом" строе ирокезов писал еще Энгельс. У нас была именно такая информация, ведь мы жили в стране, откуда нельзя было выехать, узнать что-то другое. Все было из литературы, поэтому он считал, что все это правильно, это верно. Но когда мы начали так жить, оказалось, что многое неправильно, многие вещи просто не уживаются. Ну, как и во всей этой стране, все то, к чему сейчас пришло.

Эта идея была главной, хотя индейские ценности мы тоже пытались применять. Для нас было важно уже то, что мы живем там, в лесу, в горах, общаемся с растениями и животными. Это было важней всего, а не то, что мы должны одеваться в индейскую одежду, что мы никогда и не делали. Если посмотреть со стороны, мы одевались и жили, как все местные жители. Проблемы начались позже.

- Как вы жили, на что существовали?

- Мы ехали не в глухое место, где не было бы электричества, и куда можно было бы добраться только на вертолете. Наш лидер и раньше часто бывал на Алтае, хорошо знал эти места, поэтому другого предложения ни у кого даже не возникало. Был Алтай - красивое место, которое всем нравилось. Я нигде не встречал такого места, где было так много лошадей. Большие табуны лошадей, которые паслись свободно, почти что дикие. Местное население - алтайцы - очень любят лошадей. Без лошадей они представить себя не могут, практически даже пешком не ходят. Лошадей они разводят на мясо, как принято у нас с бычками. Такое огромное количество лошадей меня просто шокировало. Своих лошадей у нас не было, но на работе мы использовали их, когда надо было пасти или разыскивать скот.

Мы приехали в совхоз - Алтайское экспериментальное хозяйство, связанное с Академией Наук. В этом совхозе планировалось заниматься селекцией коров и других животных, которых привозили со всего мира. Там были даже зубры - родственники американских бизонов. В то время это хозяйство сильно рекламировали по телевизору, и мы думали, что едем туда заниматься наукой, а не просто быть обычными колхозниками. Когда мы приехали туда, встала проблема с жильем, хотя работу и можно было какую-то найти. Как раз тогда в хозяйстве сменился директор. Новый директор - молодой, энергичный человек - предложил нам поехать в наполовину заброшенную деревню, чтобы попытаться ее возродить. Наш лидер туда съездил, посмотрел, и ему понравилось. Это место было достаточно далеко.

Население в Сибири достаточно тяжелое, с ним сложно ужиться. И не только потому, что там живут алтайцы, там и русских много, а потому, что это такие своеобразные люди, которые пьют целыми днями и так далее. Вот такой маленький пример. Если туда приезжает какой-нибудь длинноволосый человек, или даже просто городской человек, то на него уже смотрят с подозрением, возникают сложности в общении. А если приехать еще и в большое село или город, там больше вероятности просто-напросто получать каждый день по голове.

Поэтому, когда его привезли в эту маленькую деревню, где стояло пять-шесть домов, он подумал, что вот здесь мне точно никто по голове не даст, потому что нас тоже будет хватать здесь. И было далеко - в тридцати километрах в стороне от большой деревни. И он сказал, что мы поедем туда. Там был один старый дом, который нам отдали, и сказали, что мы можем в нем поселиться. Дом этот считался не нашей собственностью, но служил нам жильем. В нем была одна комната, в которой мы все, впятером, и жили. У нашего лидера была жена, у них родился ребенок; ну и еще трое ребят. Вот так все вместе и жили.

Рядом стоял еще один маленький домик, из которого мы позже сделали что-то вроде летней кухни. Туда мы перешли вдвоем с другом. Каждый год к нам приезжали еще люди. Постепенно мы стали расширяться, построили еще два небольших домика.

- Как вы питались, что конкретно ели?

- С едой - особая тема. С ней были большие проблемы. Два раза в неделю приезжала машина, "автолавка". Все, что она привозила - это хлеб, макароны, подсолнечное масло, маргарин и, может быть, еще что-нибудь в этом роде. Но денег у нас постоянно не хватало, потому что поначалу не у всех пяти человек одновременно была работа. В основном было так, что два человека работали, а у остальных работы не было. Охотиться мы тоже не могли, потому что это надо было уметь. Кроме того, это место считалось заказником, где охота была официально запрещена. Хотя все местные и занимались охотой, начальство закрывало на это глаза, потому что всем надо было как-то жить, что-то есть. Мы тоже иногда ходили на охоту вместе с местными, но нам не везло, охота не могла стать для нас источником существования.

Впоследствии, когда мы все уже работали на скоте, у нас появилась возможность питаться мясом. Когда мы резали в совхозе коров на мясо, то брали себе несколько килограммов, естественно так, чтобы никто не заметил. Потом, когда у нас появилось собственное хозяйство - куры, коровы (у нас их было девять) - мы уже стали есть яйца, пить молоко, делать сыр и т.д. Вот такая была еда, то есть ничего особенного.

- Сколько лет ты там прожил?

- Я прожил там пять лет. В последний год, когда я оттуда уехал, у нас начались внутренние проблемы. Но я не хотел уезжать. Как раз тогда я женился. С женой я познакомился еще на первом Пау-Вау. Она на семь лет моложе меня. Каждый год летом она приезжала к нам на Алтай, но жить там не хотела. Потом я однажды приехал к ней, некоторое время пожил с ней, и мы обсудили наши проблемы. Она сказала, что не может жить в этой общине, ей не нравятся законы, по которым мы там жили. К тому времени мы провели на Алтае уже четыре года, практически не выезжая оттуда. Нас была небольшая группа людей, все время между нами что-то происходило, но сами мы не могли сказать себе, что что-то не так. Мы чувствовали, что были какие-то проблемы, что нас что-то злит, но не могли понять, в чем дело. Некоторые люди, приезжавшие к нам из больших городов, где всегда что-то происходило, пытались говорить нам, что у нас что-то не так, но никто их не слушал. Так думала и моя жена. Она говорила мне, что эти люди тоже ее друзья, но поскольку у нас здесь такая обстановка, я не могу жить с вами. Все, что мы зарабатывали, было совместным. Деньги на покупку еды мы откладывали отдельно. Все деньги у нас были общие, и если тебе что-то было надо, приходилось просить. А, в силу характера своего, не каждый еще и попросит. Некоторые из нас занимались музыкой, хотели записывать альбомы, и мы решили купить дорогостоящую аппаратуру. В то же время, когда одной из женщин что-то понадобилось купить, ей было отказано. Вот такая, к примеру, была проблема. Денег действительно не хватало. Когда мне понадобилось поехать домой, через два года, чтобы повидаться с родителями, мне пришлось с большим трудом взять деньги на дорогу. Ехать было далеко, на Украину, и дорого. Я точно помню, что мне было очень неприятно просить эти деньги.

Сейчас мне часто приходится бывать в Европе, в Германии. Там тоже существуют прожекты разных общин, и я вижу, что везде эта проблема всплывает одинаково. Везде есть внутренние проблемы, похожие на те, что были у нас. И, в конце концов, мы с женой уехали в другую деревню, тоже на Алтае, у нас родилась дочь. Потом к нам присоединилось еще два человека из общины.

Все это время, пока мы жили в общине, у нас не было денег поехать на Пау-Вау. Всю информацию о том, что происходило здесь, мы узнавали только из писем или от тех людей, которые к нам приезжали. И только с нового места я снова смог поехать на Пау-Вау.

- Как на практике вы применяли индейскую жизнь?

- Летом мы ставили типи, а замой жили в домах, потому что зимы на Алтае очень суровые. Мы проводили обряд трубки и другие церемонии. Рядом с нами стояла гора, которую мы называли Священной горой. Такой она и была на самом деле, по рассказам местных жителей. Община носила название этой горы - Кок-Кайя, что в переводе с алтайского означает "Голубая Скала". Скала находилась у вершины горы. Мы на нее часто поднимались, обычно всегда, когда приезжали гости. Мы садились там и проводили обряд трубки. От алтайцев мы взяли еще один обычай - когда подымались наверх, привязывали к ветвям деревьев белые ленточки

Что еще было индейского? Да, в общем то, ничего такого особенного и не было. То есть, для нас это уже была не игра. Мы не стремились к внешним проявлениям. Мы считали, что уже то, что мы так живем, это и было по-индейски. Сам факт того, что мы так живем, а не сидим в теплой квартире и боимся выйти на улицу, потому что там холодно, уже был для нас сам по себе неординарен. Это было всегда, каждый день - ты открываешь дверь, и сразу весь в природе. Поэтому, многие внешние вещи для нас отпали сами собой. И дома наши были сделаны своими руками. И музыка, которую мы писали, ноты и тексты, была ориентирована, в первую очередь, на индейцев и наши собственные, индеанистские отношения. Музыка отражала наши собственные проблемы. Я думаю, это все было важнее каких-то внешних проявлений.

- Какие качества всегда привлекали тебя в индейцах?

- Мне сейчас трудно сказать, что было раньше. Скорее всего, это был такой романтический образ, который длился долго. У разных людей этот период длится по-разному, многие до сих пор остались на этом уровне. Мне кажется, что все это было в подсознании, я и сам не мог себе это объяснить. Наше движение всегда контролировалось со стороны КГБ, привлекало всяких корреспондентов, и все они задавали нам вопрос: почему индейцы, а не другие народы? И каждый из нас пытался что-то ответить им, но все чувствовали, что не знают ответа на этот вопрос. Для себя я понял, что, может быть, и нет ответа на этот вопрос, что для меня вполне достаточно того, что я чувствую. Сейчас я стал взрослее, общаюсь с настоящими индейцами, и думаю, что во мне уже нет той романтической картины, которая была раньше. Сейчас появилась уже настоящая литература об индейцах - не какие-то там сказочные истории, а те, что рассказаны именно участниками тех событий. Их можно почитать и почувствовать душу этих людей.

Меня также привлекало делать индейскую одежду. И сейчас на Пау-Вау приезжает много людей, которые делают одежду своими руками, в отличие от западноевропейских индеанистов, которые часто покупают индейскую одежду в магазинах. Есть люди, которые интересуются конкретно песнями и танцами. Это не значит, что их ничто другое не интересует, но к этим вещам они проявляют повышенный интерес. Мне тоже нравится индейская музыка, и когда я слышу ее, то чувствую, что мне хочется танцевать; во мне она что-то задевает, в отличие от музыки других народов. Мне нравилось делать одежду с точки зрения искусства. Я делал мокасины и другие вещи и, как правило, я уезжал с Пау-Вау без них, потому что мне нравилось дарить все это людям. Каждый год я делал что-нибудь новое. Есть люди, которые делают все это для коллекции; все стены у них увешаны индейской одеждой. Я уже давно ничего такого не делаю. Для меня сейчас достаточно просто приехать на Пау-Вау. Может быть, это чувство появилось вследствие Алтая. Я ставлю типи, встречаю там людей, большинство из которых вижу только эти десять дней в году. Они приезжают издалека, я могу с ними поговорить и опять уйти в свое типи. Для меня сейчас это важней всего. Я еду туда не ради того, что там будет что-то происходить, или не будет там никакой организации. Мне это не важно. Я знаю, что приедут люди, которых я знаю и люблю, что я с ними могу увидеться в этот день, в этот момент.

- Какая у тебя цель в жизни сейчас?

- Сложно сказать… Я думаю, что моя личная цель, или отношение к жизни - надо стараться жить как можно параллельней по отношению к существующей системе. Независимо от того, нахожусь я в Америке или в России, это не должно привязывать меня к существующей там системе. Когда я уезжаю в Германию, то не чувствую, что нахожусь за границей, я просто переместился туда. Очень простой пример. Я жил на Алтае, куда ехать гораздо дальше, чем до Берлина, и при этом я не чувствовал, что жил за границей. Я жил в рамках этой страны. Все эти границы были выдуманы и установлены на каком-то этапе жизни, а сто лет назад границы располагались иначе. Моя жизненная философия заключается в том, что человек должен быть кочевником. Кочевником не с лошадью, а именно в душе. Ты можешь куда-либо поехать, пожить там какое-то время, но ничто не должно тебя привязывать к существующей там системе. Это, можно сказать, даже моя цель. Я знаю, что в принципе ее невозможно достичь до конца. Любая цель, когда ты приближаешься к ее конечному результату, уходит. Потом возникает или наслаивается на нее другая цель и так далее. Поэтому я стараюсь жить тем, что меня интересует. Конечно, это сложно, когда на тебя давят со всех сторон, но я стараюсь, как можно больше, уходить в сторону от всяких движений. Политика меня давно уже, в принципе, не интересует. Меня она интересует постольку, поскольку все это происходит вокруг меня, но я не очень сильно переживаю на эту тему. Единственное, о чем я думаю, что лишь бы здесь не стреляли, по крайней мере, чтобы я не боялся выходить на улицу и ребенка выпускать. В конце концов, система везде остается системой, как бы ее ни называли, ведь она нацелена на то, чтобы люди работали на кого-то. Я не к тому, что я не должен работать, но при этом у меня другая мысль: я работаю не для того, чтобы кормить это государство. Я работаю потому, что мне нужны деньги. В этих условиях деньги - это такая вещь, за которую можно купить еду. Поэтому я работаю, чтобы накормить свою семью, или чтобы куда-то съездить, а не потому, что это поможет моему великому государству.

- Какая работа тебе больше нравится?

- С работой у меня всегда было просто. Например, на Алтае, когда мне часто приходилось выполнять черную работу, я всегда находил в ней какой-то интерес, даже в простом копании ямы. Сейчас мне нравится работать с деревом, хотя самой профессии, как таковой, у меня нет. В Германии мне приходится работать по столярному делу, вместе со знакомыми из этой страны. В принципе, мне интересна любая ручная работа. Я далек от компьютеров или любой другой техники, хотя в жизни приходится, конечно, заниматься ремонтом, если что-то сломалось.

- Ты говорил, что учился в институте?

- Да, но это было в семидесятые годы, и тогда считалось важным иметь диплом, неважно какой, но диплом, который давал тебе много возможностей. В школе я учился очень посредственно, и когда закончил ее, то даже не собирался идти учиться в институт. Для меня это было чем-то недосягаемым. Некоторое время я работал на обувной фабрике. Мой одноклассник, поступивший в институт, связанный с металлургией, стал приглашать туда и меня. Я сначала не хотел, но, отработав год на фабрике, решил попробовать. И поступил. Но сама тема металлургии меня не привлекала. Мне скорее был интересен сам процесс - студенты, жизнь в другом городе, независимость от родителей. А когда люди поехали на Алтай, мне оставалось учиться всего год. Я бросил институт и уехал вместе с ними. То было последней каплей, что меня поддержала, потому что четыре года в институте - это было уже слишком для меня. Сначала я думал, что закончу институт, хотя бы просто потому, чтобы сделать приятное родителям. Но я заразился идеей Алтая, и друзья убедили меня, что этот институт мне не нужен. Родители, конечно, расстроились, но, в конце концов, свыклись с этим.

- Откуда произошло твое имя - Рысенок?

- Я сам его придумал. Этим переболели многие, кто в детстве играл в индейцев. Считалось, что индейское имя должно быть у человека обязательно. Мне некому было его дать, потому что я был у себя в городе один. Я всегда любил кошек, поэтому мне нравилось, что рысь живет в лесу. Рысенок - это потому, что я был маленьким. Я думал, что если назовусь Рысью, то это будет слишком гордо. Великий - это была такая небольшая хитрость, что ты одновременно рысенок, и в то же время великий. Это имя до сих пор за мной сохранилось. Все люди меня до сих пор так и называют - Рысенок, а про слово "Великий" многие даже и не знают. Есть люди, имена которым давали их друзья. Мне же до сих пор никто другого имени не давал. Поэтому не знаю, подходит оно мне или нет. В любом случае, оно для меня вполне естественно, когда так меня называют мои друзья. Мне будет больше резать слух, если они будут называть меня Валентином. Просто привыкаешь. Меня и ребенок так называет. Во всем должна быть какая-то доля юмора.

- Как ты стараешься воспитывать свою дочь?

- В духе свободы. То есть, я особо не рассказываю ей об индейцах. Она, конечно, видит, что иногда здесь бывают индейцы или приходят люди, которые интересуются индейцами. Но мне кажется, что ребенок должен сам выбирать свой путь. Я ей даю возможность выбирать. Хотя я знаю, что в других семьях родители считают, что дети должны интересоваться индейцами постоянно. Например, если это мальчик, он должен учиться стрелять из лука. Может быть, это и хорошо, но ребенок может быть к этому не готов. Я этого не делаю, и не говорю, что она должна жить по-индейски. Бывает, что я с ней шучу, говорю ей, что она должна съесть кашу по-индейски или тому подобное. Но на самом деле, я и сам не знаю, что значит воспитывать ребенка по-индейски. А что-то подобное выдумывать и делать вид, что это так, я тоже считаю излишним. Я воспитываю ее свободной, стараюсь особенно не ругать ее ни за что. Это, в принципе, и есть индейский подход. Насколько я знаю из литературы, у индейцев лет до пяти ребенок был главным в семье, а бить ребенка считалось самым плохим поступком. Я думаю, что главная идея заключается здесь в том, что ребенок не должен чувствовать твое превосходство, а быть на равных в отношениях со взрослыми. Поэтому, мы учим ее называть нас по имени, а не словами "мама" или "папа", которые уже сами по себе указывают ей на то, что мы старше или в чем-то выше ее. Конечно, это всегда сложно, иногда я срываюсь, но потом укоряю себя за это. Я думаю, что общение на равных - это основное в моем индейском воспитании дочери.

Санкт-Петербург, 1995 г.